Мир сатирического, страшного и абсурдного в рассказе М.М. Зощенко "Аристократка"

В настоящее время филологическая наука насчитывает очень большое количество работ, посвященных жизни и творчеству Михаила Михайловича Зощенко (начиная с двадцатых годов XX века по настоящее время), однако сейчас мнение практически всех авторов сводится к одному: писатель Зощенко – один из величай­ших прозаиков XX столетия, непревзойденно самобытный и виртуозный мастер сатирического рассказа.

«Михаил Зощенко – один из тех писателей, кто пришел в литературу, имея богатый жизненный опыт, который определялся не столько специальным образованием (незаконченное юридическое), сколько практикой: от работника погранохраны до инструктора по кролиководству и куроводству, от агента уголовного розыска до бухгалтера, от плотника до актера. Сатирик показывал российского обывателя изнутри. Он заговорил его голосом, посмотрел вокруг его глазами» [2].

В рассказе «Аристократка», как нам представляется, хорошо показан мир, увиденный писателем, мир, постоянно существующий на границе страха, абсурда и смеха. По нашему мнению, герой рассказа и рассказчик – Григорий Иванович – это не просто обыватель или представитель мещанства, как пишут многие исследователи, но обладатель конкретного, четко описанного, обрисованного автором сознания.  Его речь является главным выразителем и проявителем этого сознания, в котором укоренились свои принципы и нормы. «Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место» [1, с. 27].

Невольное / неожиданное для героя нарушение границ – собеседником, таким же представителем этого мещанского, абсурдного мира, утрата необходимого и привычного  чувства комфорта – создает такую яркую картину замешательства героя, его испуг, обнажает его сознание и характер. Своего рода «нарушителем» здесь выступает такое качество «аристократки», как жадность, переедание, обжорство. И главный герой испытывает волнение: «Она кушает, а я с беспокойством по карманом шарю, смотрю рукой, сколько у меня денег. А денег – с гулькин нос [1, с. 27]. Волнение возрастает и превращается в настоящую панику, изначально свойственная герою «боязнь вторжения и прикосновения чужих враждебных сил» [6, С. 238] усугубляется в возникшей ситуации этой обжорливой дамой с пирожными, становится для героя настоящей катастрофой: «И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет» [1, с. 26]; «А я вывернул карманы – всякое, конечно, барахло на пол вывалилось, – народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю» [1, с. 28]. И вот «Григорий Иванович» вынужденно,  символически как бы «обнажается» перед толпой. Становится смешным и жалким. Здесь, по нашему мнению, обращает на себя некоторое «противоречие» –  две фразы, сказанные «Григорием Ивановичем» в конце рассказа: «Докушайте, говорю, гражданка. Заплачено» – и именно это для него сейчас наиболее важно. «Заплачено». Именно это стало зерном конфликта и причиной его терзаний. Однако прощаясь с аристократкой, он отвечает на ее реплику: «Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение» [1, с. 29]. Противоречие ли это? А в чем же для него, только что пережившего такое потрясение, счастье?

 Его конфликты – с обществом в целом и с мелким начальством в частности, в качестве которого выступает буфетчик в театре – играют важную роль, так как благодаря им читатель рассказа, в свою очередь, вовлекается в этот диалог, и тем самым, невольно переживает происходящее с героем. «Аристократка», ответившая «мерси» на предложение Григория Ивановича купить ей «одно пирожное», превращается в нечто уродливое, пугающее, обезображенное своей ненасытностью и жадностью инородное для героя существо, несовместимое с его собственной, также невежественной, смешной, и в чем-то даже трагической сущностью. Слова героя: «В театре-то все и вышло» представляются нам знаковыми, так как именно театр здесь выступает как многознаковая среда и центр действия: с одной стороны, это высокого уровня учреждение культуры, которое принимает в себя невежественного героя Зощенко и его даму-аристократку, в тоже время все происходящее в буфете и есть театральное действо, включающее в себя и трагедию, и комедию – в нем присутствуют зрители, «эксперты», наблюдающие все замешательство героя, и достаточно драматичный диалог между действующими лицами – «хозяином», «Григорием Ивановичем» и жующей «аристократкой». Интересно, как попали к нему в руки билеты в театр, не куда-нибудь, а в оперу, – «прислала комячейка», «Васька-слесарь пожертвовал» [1, с. 27].

А непривлекательный образ героини становится и вовсе отталкивающим: «А она испужалась. Открыла рот, а во рте зуб блестит» [5, с. 28]. Примечательно, что фраза «во рте зуб блестит» повторяется героем дважды – вначале рассказа и уже ближе к развязке. Почему же герой и рассказчик называет ее аристократкой? Это именно его сознание определяет героиню подобным образом. Возможно потому, что в начале двадцатых годов XX века шляпка, чулочки фильдекосовые, мопсик на руках (что, на наш взгляд, у читателя невольно ассоциируется с чеховской «Дамой с собачкой») являлись своего рода принадлежностью к классу более высокому, обыкновенные, рядовые представители советских граждан. Именно она становится инициатором похода в оперу: «Вы бы, говорит, как кавалер у власти, сводили бы меня, например, в театр» [1, с. 27].

Следует отметить, что «зуб золотой» несколько выпадает из этого «аристократического» ряда. Герой поясняет: «А встретился я с ней во дворе дома». То есть изначально, к чему-то чуждому для него, она не принадлежит. И он спрашивает: «Откуда, – говорю, – ты, гражданка? Из какого номера?», и ее ответ его вполне устраивает, она воспринимается им как «своя». «И сразу как-то она мне ужасно понравилась. Зачастил я к ней», «как лицо официальное» [1, с. 26]. И все для него в порядке, «водопровод действует».

Рассказ Михаила Зощенко «Аристократка» стал невероятно популярным, так как отразил очень характерный для советской действительности эпизод.